Книги, похожие на «Ivan Vazov, Zihra»

«Домби сидѣлъ въ углу закрытой комнаты въ большихъ креслахъ подлѣ постели, a сынъ, тепло закутанный, лежалъ въ плетеной корзинкѣ, осторожно поставленной на софѣ, подлѣ камина, передъ самымъ огнемъ.Домби-отцу было около сорока восьми лѣтъ; сыну – около сорока восьми минутъ. Домби былъ немножко плѣшивъ, немножко красенъ, мужчина вообще очень статный и красивый, хотя слишкомъ суровый и величавый. Сынъ былъ совершенно плѣшивъ, совершенно красенъ, ребенокъ, нечего сказать, прелестный и милый, хотя немножко сплюснутый и съ пятнами на тѣлѣ. Время и родная сестра его забота – эти безжалостные близнецы, безъ разбору опустошающіе свои человѣческія владѣнія – уже проложили на челѣ Домби нѣсколько роковыхъ замѣтокъ, какъ на деревѣ, назначенномъ для срубки; лицо сына было исковеркано множествомъ небольшихъ складокъ, но коварное время тупой стороной своей гуляющей косы готовилось выравнять и выгладить для себя новое поле, чтобы впослѣдствіи проводить по немъ глубокія борозды…»

Небольшое произведение «Толкование на 50-й псалом» блаженного Феодорита, епископа Кирского (373–466), является выдержкой из его крупного труда «Толкование на сто пятьдесят псалмов». Данный 50-й псалом или, как его принято называть, покаянный, хотя и был произнесен святым пророком Давидом по конкретному поводу, но, несомненно, стал наиболее ярким выражением покаянного настроения всякой кающейся пред Богом души в любую эпоху. С этим связано и частое чтение этого псалма за церковными богослужениями и в домашней молитве. Приведенное изъяснение этого псалма блж. Феодоритом Кирским поможет лучше понять смысл его строк – как исторический, так и богословский, а следовательно, еще глубже и сознательнее проникнуться его покаянным настроением.

«Bo всей валенсіанской равнинѣ отъ Кульера до Сагунто не было деревни или города, гдѣ бы его не знали.Какъ только раздавались на улицѣ звуки его гобоя, мальчишки прибѣгали во весь опоръ, кумушки звали другъ друга съ жестами удовольствія, а мужчины покидали трактиръ…»

«Четырнадцать мѣсяцевъ провелъ уже Рафаэль въ тѣсной камерѣ.Его міромъ были четыре, печально-бѣлыя, какъ кости, стѣны; онъ зналъ наизусть всѣ трещины и мѣста съ облупившеюся штукатуркою на нихъ. Солнцемъ ему служило высокое окошечко, переплетенное желѣзными прутьями, которые перерѣзали пятно голубого неба. А отъ пола, длиною въ восемь шаговъ, ему едва ли принадлежала половина площади изъ-за этой звенящей и бряцающей цѣпи съ кольцомъ, которое впилось ему въ мясо на ногѣ и безъ малаго вросло въ него…»