Книги, похожие на «Огюст Барбье, Стихотворения»

Казалось бы, привычный образ поэта – неприкаянного бунтаря-одиночки, порой даже пророка, предпочитающего мудрость природы и неумолимость смерти двуличию обыденности большинства горожан, – давно ушёл в прошлое. Однако наследие Лермонтова и Бодлера, то окрашиваясь оттенками есенинского лиризма, то встречаясь с гумилёвской музой дальних странствий, воскресает в строках Михаила Ермолина. Сочетание готического антуража, порой приближающегося к клишированности, с откровенным и до боли живым автобиографизмом в итоге оказывается тем синтезом начитанности и искренности, которого так не хватает в наши дни. Лирический герой Ермолина – тоже творец: поэт, художник, мыслитель. Читатель познаёт его глазами тайны мироздания.

В этом сборнике автор пытается возродить традиции символизма Серебряного века русской поэзии, следуя по пути Брюсова, Вч. Иванова, Эллиса. Стихи стилизованы под Бодлеровский экспрессионизм и вычурность фразеологизмов, с налётом религиозной абстракции. Они пропитаны мистикой и мрачным виденьем картины мира. Мысль поэта стремится заглянуть в глубины беспредельности мирозданья и открыть что-то новое и неизведанное, полагаясь на интуицию и миросозерцание.

«… Менее всего Случевский был художник. Он писал свои стихи как-то по-детски, каракулями, – не почерка, а выражений. В поэзии он был косноязычен, но как Моисей. Ему был нужен свой Аарон, чтобы передавать другим божеские глаголы; он любил выступать под чужой маской: Мефистофеля, „одностороннего человека“, духа („Посмертные песни“), любил заимствовать чужую форму, хотя бы пушкинской поэмы. Когда же, в „Песнях из уголка“ например, он говорил прямо от себя, все у него выходило как-то нескладно, почти смешно, и вместе с тем часто пророчески сильно, огненно ярко. В самых увлекательных местах своих стихотворений он вдруг сбивался на прозу, неуместно вставленным словцом разбивал все очарование и, может быть, именно этим достигал совершенно особого, ему одному свойственного, впечатления. Стихи Случевского часто безобразны, но это то же безобразие, как у искривленных кактусов или у чудовищных рыб-телескопов. Это – безобразие, в котором нет ничего пошлого, ничего низкого, скорее своеобразие, хотя и чуждое красивости. …»