Книги, похожие на «Владимир Гиляровский, Певец города»

«Константин Константинович Вагинов был один из самых умных, добрых и благородных людей, которых я встречал в своей жизни. И возможно, один из самых даровитых», – вспоминал Николай Чуковский.Писатель, стоящий особняком в русской литературной среде 20-х годов ХХ века, не боялся обособленности: внутреннее пространство и воображаемый мир были для него важнее внешнего признания и атрибутов успешной жизни.Константин Вагинов (Вагенгейм) умер в возрасте 35 лет. После смерти писателя, в годы советской власти, его произведения не переиздавались. Первые публикации появились только в 1989 году.В этой книге впервые публикуется как проза, так и поэтическое наследие К. Вагинова.

О сколько нам открытий чудных готовит новый страшный век! Как хочется сбежать от его беспощадной неизбежности! Как это делали герои романов загадочного Константина Вагинова: немного нелепые, почти карикатурные эскаписты, которые предпочитали восторгаться древнеримскими стихами, прячась за статуями в Летнем саду, или коллекционировать бессмысленные артефакты, чужие характеры, сны, ругательства и фантики – хватались за любую бытовую мелочь, лишь бы улизнуть от пугающей действительности. В книге собраны три самых известных произведения Вагинова: трагическая «Козлиная песнь», зловещие «Труды и дни Свистонова» и остроумная «Гарпогониана», а предваряет их статья писателя Антона Секисова (автора путеводителя по петербургским кладбищам).В дизайне обложки использованы мотивы декоративных элементов особняков на улице Мичуринской (бывшей 2-й улице Деревенской Бедноты) в Санкт-Петербурге.

«Жаркий июньский день. Воздух накален до того, что дрожит и переливается, как вода, а даль чуть брезжит, повитая синеватой дымкой. И такая чудная степная даль… Да, это настоящая киргизская степь, степь без конца-края, степь еще не тронутая дыханием цивилизации. Я любил по целым часам лежать в этой душистой, могучей степной траве, точно окропленной яркими красками степных цветов, – лежать и мечтать, как лежит и мечтает настоящий номад. Что ни говорите, а в каждом русском человеке, как мне кажется, живет именно такой номад, а отсюда неопределенная тоска по какой-то воле, каком-то неведомом просторе, шири и вообще по чем-то необъятном. Впрочем, я предавался этим мечтам, так сказать, по обязанности, потому что пил кумыс и должен был известное число часов жариться на степном солнце. Предаваться абсолютному покою – своего рода искусство, которое усваивается только постепенно…»